Алексей Рафиев

городской романс

Завтра съедутся гости – как водится, упыри.
Всем захочется свежего мяса и умных бесед.
Этот мир для того, чтобы брать у него – так бери.
Провафлишь – и уйдет из-под самого носа презент,
и накроет брезентом остановившихся форм.
Ты, смотри, осторожней – не вляпайся на кривой,
не застынь, как китайский болванчик, отлитый в фарфор,
или как изваяние в память Второй мировой.
Осторожнее, мальчик – у девочки между ног
мясорубка, уже поглотившая тыщи планет.
Бог, который нас должен любить – до того одинок,
что мне кажется, будто его в нашем хаосе нет,
и не будет. А как мне хотелось чуток помолчать,
и не думать о том, что хватает всего впереди,
и что каждый поступок обязан обозначать –
хоть в костюм приживалки себя или в саван ряди
до скончания века – такого же своего,
как и множества судеб, раскиданные везде,
и уже не увидеть – Единственного, Его.
...только образ, на скорую руку прибитый к звезде.

Доигравшись до Библии – можно сойти с ума.
Сводит челюсти и через уши струится смог.
Наступает долгая, как тюрьма, зима.
Я бы смог рассказать про это – если бы мог.
К сожалению, буквы имеют свойства – кривить
или, в лучшем случае – удлинять,
и от этой глупости хочется в голос выть
Остается только зеркалу и пенять.
Хорошо еще остается хоть что-нибудь.
У иных и этого – ни на грош.
Как навалится всякого через пуд –
ты потом разбери, где слукавишь, а где – соврешь.

Биография – это всего лишь игра.
Если так смотреть, то выходит проще понять:
жизнь – отверстие, вулканическая дыра,
неизменно готовая все на Земле объять.
Жизнь – горошина, карлик, молекула, красота
непонятно чего, сексуальность в себе самой,
неберущаяся никогда и никем высота.
Этой ночью – этой гулкой, как ночь, зимой –

безразличие к звукам, равнодушие к снам.
Ничему не бывать, потому что иллюзии – всё.
Я бы мог поделиться, если бы ведал сам.
…заколдованное вращается колесо –
и не хочется думать про то, что уже никогда
не родится такой же в точности человек.
Я однажды примерно это себе нагадал.
Я однажды – не означает, что я – вовек.

Просветление будет сразу же за чертой –
отголоски мельниц вывернут рукава
судоходных речек, скованных всей тщетой
перманентного хаоса микроскопическава.
Я, пожалуй, на этом сойду. Как-то мне – через край.
Столько маленьких глупостей, что не хватает причин
просто взять – и поверить в заоблачный рай,
нарисованный женщинами для мужчин –
даже страшно. Под ногами вздрогнет крыльцо
и со всех сторон померещится Фантомас,
примеряющий, в том числе, и мое лицо
на убогий слепок международных масс.

Осторожность – стимул выскочить до греха,
ожидать заранее, видеть издалека,
как на души намотанные потроха
поднимаются вместе с душами – за облака,
как скребется ядерный карлик – мой гомогном,
мой раскрытый учебник мертвого языка.
…я стою весь день перед пустым окном
и смотрю на скомканные подо мной облака.

Очень скоро на Африке будет поставлен крест,
половину Америки смоет взрывной волной.
Кто работает – тот никогда не ест.
Ни единой возможности спрятаться, ни одной
маломальской причины кого-то навзрыд жалеть
или видимым образом как-нибудь горевать.
Инволюция злости – через немного лет
на недолгое время планета обрушится в ад
помутнения разума – перед всеобщим злом,
мир покатится к черту, мир окажется пуст.
Корпорации, пущенные на слом.
Поднимающийся над распятием бюст
первобытной Богини реального естества.
Тяжело объяснять – не хватает по жизни слов.
Мир обрушится, как обугленная листва.
Корпорации, пущенные на слом.
Корпорации, брошенные под топор
ненавистной черни, массы тупых зевак.
Человеческий разум напоминает аборт.
Человеческий скальп напоминает флаг.

С этим лучше не спорить, иначе – всему хана.
На разорванных связках непросто доковылять –
под внимательным взглядом распятого пахана,
под истошные вопли махоньких копрофилят.
Вместо силы – оторопь. Вместо себя – оно –
не понять, откуда взявшееся при том.
Горя в мире много, а счастье – всего одно –
извивающееся такое – совсем тритон –
недоносок смерти, кастрированный озноб,
перевернутый вверх тормашками – для битья
коммерсантов, политиков и остальных особ,
растворяющихся в аквариуме бытия
человеческих рисков – больших настенных часов,
обрамленных багетом кладбищ и пустырей.
И никак не вспомнить, какое теперь число,
чтоб понять, на сколько ты делаешься старей.

…а иначе будет тебе по заслугам – чего хотел
до того еще, как осознанно стал ничей.
Закругляюсь. Опять навалилось порядком дел.
…поостыл мой Освенцим корпоративных печей.