АЛЕКС КЕРВИ "Рецензии"

WEDDING PRESENT

Garage

Определенно February, 1996. The editorial only starts their bad habits.

Лидер “Подарка” Дэвид Гедж в своем отрицании больших лейблов решил, видимо, идти до конца. Еще не забыт их долгий конфликт с RCA: после выхода в 1991 году альбома “Seamonsters” (продюсер Стив Альбини) группа приняла беспрецедентное решение – выпускать только синглы, по одному в месяц, оставляя публику голодной, а лейбл без прибыли. Директора RCA сходили с ума от злобы и, наконец, расторгли контракт “в связи с изменениями в музыкальной политике”, заключив с музыкантами соглашение, что выпустят сборник всех выходивших ранее синглов и назовут его “Hit Parade”. Положение это напомнило мне окончание битвы под Нарвой, когда шведы пропустили из окружения на почетных условиях русские гвардейские полки. Wedding Present немедленно подобрал Island, но спустя три года, после выхода полноценного альбома “Watusi” группа практически развалилась, оставив “Остров” без свадебного презента. Гитарист и ударник Петр Соловка еще в 1992 году основал команду The Ukrainians —“Украинцы”, и изредка принимал участие в гастролях, подменяя тех, кто периодически впадал в кому. Cооснователь Кейт Грегори ушел, на его место взяли никому неизвестную басистку. Наконец, вышел “Mini” и стало ясно – культовая инди-группа начала девяностых дышит на ладан. И тем не менее — зал переполнен, все билеты проданы... На них пришли ветераны первой инди-волны, при первых же звуках гитары Геджа впадающие в пивную прострацию. Дэвид, отыграв часть своего “Мини”, перелицовку старых хитов на новые слова – “Go, Man, Go” и “Drive”, переходит к беспроигрышным песням – “Джордж Бест”, посвящение скандальной футбольно-рок-н-ролльной звезде, “Будь честным”, “Кеннеди” с рефреном “Lost your look of life”. Временами они скатывались до чуть ли не гранджевого забоя, а затем предавались монотонной гитарной медитации – уберите из “Велвета” весь героин и звуковой изыск, послушайте их “Loaded”, прибавьте к нему панковой скорости (химической в том числе) и можете cпать спокойно – воз и ныне там. Некоторые перебравшие дамы шептали себе под нос слова, когда-то имевшие смысл, по щекам катились слезы ностальгии. Под эти звуки в самый раз наливаться лагером. Что и сделал представитель класса неимущих Уэсли Эдвард (Василий Эдуардович) Брюх, стоявший рядом с непроницаемой физиономией. Выйдя из “Гаража” он предался своему любимому развлечению – спустился на пути и сделал такую энергичную пробежку, что у стоявших на платформе персонажей с пышными гребнями и ирокезами отвисли челюсти. Помочившись затем на 800-вольтный контактный рельс (все стояли остолбенев, ожидая немедленного испепеления мужского достоинства вместе с его владельцем) и показав задницу надвигающемуся поезду, он вылез на платформу под крики ликующих панков. “Жениться тебе, батюшка барин, пора. Жениться!” – сказал я ему, и был совершенно прав. Поезд понесся в затуманенную аглицкую даль, будущее же “Свадебного Подарка” осталось позади, покрытое мраком.

RUBY

ULU (Union Of London University)

Possibly February, 1996. Sorry, the editorial was drinking heavily.

Лесли Рэнкин, блудная дочь Кэмдэна, пропадавшая одно время в Штатах, снова на Родине. На этот раз, похоже, навсегда. В своем голубеньком пиджачке она похоже на секретаршу, только что уволенную из бизнес-центра за пьянство. На белой майке – красное сердечке, внутри только одна фраза – “totallyfuckin' coolbitch”. Кружась меж световых вспышек Лесли на миг замирает, зал бешено аплодирует, а она кричит: “Чем же я вас так напугала? Все в порядке? Продолжайте пить!” И ее группа продолжает наигрывать свой гипнотический готик-фанк, перемешанный с эмбиентом и джангловой ритмикой.

Оригинальный “Salt peter” особого впечатления не произвел. Но в недрах лейбла Сreation за него взялись добрые руки, и результат – перемикшированный “Соленый Питер”, изданный по-новой (Salt peter Remixed/Revenge, the sweetest fruit). Над миксами работали все, кому не лень – от джанглистов Peshay и трип-хоповых рокабилльщиков Red Snapper, до Дэнни Сабера, сделавшего Black Grape, и техников “ПраймлСкримовцев”. Результат – Ruby c первого захода выходят на первые места в инди-чартс и обещают стать cенсацией этого года.

На музыкантов зрители обращают мало внимания – все глаза прикованы только к Лесли. Ее оставляют одну, врубают драм-мэшин... Она берет в руки гитару и начинает новый рассказ своим дрожащим, трепетным, но через считанные секунды уже резким и сильным голосом. “Цвет насилия – голубой... в моих венах”,– поет она, и делает едва уловимый жест, понятный только матерым эйчеломанам. Под “Paraffin” и “Tiny Meat” cцена окрашивается в красный, на экране появляется широко раскрытый глаз, его сменяют губы, привлекающие и отталкивающие одновременно, и от их причмокиваний по телу пробегает волна сладкой истомы. Временами Ruby звучат так, что кажется будто ты на гиге Bauhaus, а не на выступлении команды, которую постоянно сравнивают с Portishead. Заканчивают джангловой пульсацией “Corondolet”, и она уходит, мурлыкая себе под нос как большая кошка, откушавшая всяких там серых существ. Пока на сцене Red Snapper с джазовым контрабасистом доказывают, что с Мorphine все только начинается, Лесли, допивая пинту, задумчиво смотрит вдаль и говорит, ни к кому из нас конкретно не обращаясь: “Лучший гиг за все годы – отличный звук, клевое поддатое состояние, you know. А любой, кто говорит про всякие там бристольские волны и Portishead — просто куча дерьма! ”– неожиданно взрывается она и добавляет: “И какой мудак назвал это все трип-хопом. Как можно вместить звук в какие-то рамки? В наши дни, только немногие заслуживают права на серьезные заявления и вообще на что-то”. И откупорив банку “Cтеллы”, она машет рукой и бежит вниз по лестнице.

АЛЕКС КЕРВИ

MOLOKO

Subterania

Possibly March, 1996. Sorry, that time the editorial was on acid.

Роком здесь и не пахнет. На диджейский разогрев мы не успеваем, застреваем на входе – проходок нам не оставили, но голь на выдумки хитра. С твердолобой уверенностью сую свою пресс-кард и говорю: “А вы ищите получше”. За нами скапливается такая толпа пишущей братии, что девица в окошечке решает поступиться малым, чем задержать очередь на какие-то лишние пять минут. Публика уже положительно размякла. К сцене продираемся, заглатывая на ходу клубы дурманящего дыма. C балконов пускают мыльные пузыри, они оседают мокрыми пятнами на головах стоящих внизу. На сцене идут последние приготовления – два здоровых негра с дрэдлокс, догоняясь самосадом, проверяют гитару и бас. Орган, барабаны, две вертушки, но кого-то не хватает... Ага, конечно ее – вокалистки Рузин Мерфи. При первых же тягучих фанковых звуках она выходит, нет, вываливается на сцену, пародируя своей походкой механическую куклу – в таких-то туфлях на высоких каблуках иначе не походишь. Об имидже, музыке и платье не говорю, судите сами – добрая половина присутствующих держится за яйца, и я в том числе. А наш фотограф за фотоаппарат. Мешанина из сексуальных извращений, клаустрофобии, томных взглядов, сандтрэков к “Bladerunner”, одиноких вечеров в Сохо и поездок по ночному Нью-Йорку, любвишки, тающие в хаотическом нагромождении тусклых неновых огней, фанк Джорджа Клинтона на полную громкость в машине, медленно вспарывающий тишину опустевших улиц. Сегодня нам прописана молочно-травяная диета...

Марк Брайдон, маг клавишных из Шеффилда, прославился в свое время ремиксами Art Of Noise, сделал Крашу в 1986 году “House Arrest”, затем переиграл со всей амбиентной тусовкой. Рузин Мерфи ранее была моделью журнала Vogue, но забудьте о ее послужном списке, она – ломовая певица, невероятный голос которой отправляет в небытие всяких Portishead, “Сканку Ананси” и иже с ними. К тому же негритянские музыканты играют настолько дико и отвязно, что Рузин порой забывает притворяться куклой и начинает петь в полную мощь своих легких... Она настолько увлекается, что забывает о каблуках и сценической походке робота, падает и продолжает петь, пока фотографы, обезумев от счастья, снимают ее ноги во всех ракурсах. Начинается легкая давка. “Я появляюсь только, когда выходит полная луна”,– поет полулежа, затем встает и кокетливо продолжает: “Не могу сдержать cвою похоть... Нравится ли тебе мой свитер в обтяжку?”. Свитера не вижу, зато вижу все остальное... Она поет даже не о сексе, а откровенно насмехается над закомплексованными додиками, ревностью, капризами, интрижками... Но это, как разбавить виски льдом и тянуть очень, очень долго через соломинку.

Саунд Moloko настолько своеобычен, что даже трудно представить себе более причудливую смесь – Parliament, Нина Симоне, Нельсон Риддл, Саbaret Voltaire, Portishead, в состав которых затесались чуваки из Funkadelic и разогнали на фиг всех электронщиков. Но даже это только жалкие потуги на описание – фанковый оргазм “Funk For Me”, похабно-кокетливая “I Can't Help Myself”, инопланетный “Dominoid” и даже битловский “Мистер Кайт”. Но только как Брайдон умудряется воспроизвести все завихрения парового органа – непонятно уже никому... Все орут, танцуют и музыканты, отбросив всю блестящую мишуру современного звука, играют с неимоверным оттягом. Они создали в этот дождливый вечер волшебную сказку, расказанную дьяволицей в прозрачном платьице. “Да-а... уж”,– надув щеки, проговорил известный критик Васиссуалий Глазах-Двоицкий, в глазах которого после приема двух микродотов уже четверилось, раскладывалось на квадратные трехчлены и умножалось на кубические многоженства,– “Жалко, что я не черный. Спортом надо заниматься! Молоко пить! А лучше – кефирчик!”

Cкела Иврек

DIRTY THREE

Garage

December, 1995

Ecли вам когда-нибудь посчастливится увидеть их афишу, идите не раздумывая и не жалея денег. Неофициально, в музыкальных кругах Лондона, их знают и любят. Играют они крайне редко, так что ждут с нетерпением, приезжают специально, бросая работу, репетиции. В такой день в зале нет лишних, все свои. Борзописцам ни до кого нет дела, хотя здесь – избранное общество с берегов Темзы. Первый на кого натыкаюсь – Бобби Гиллеспи. “Я чуть не сдох, слушая эту группу, чуть руки на себя потом не наложил. Их скрипач ведь играл с Ником Кейвом, так? Лучшая группа, которую я видел в прошлом году. Как они сейчас?” Бликса Барджелд, Мик Харви застыли у стойки в напряженном ожидании. Наш фотограф Даниэль давно торчит у сцены с камерой. Располневший кинокритик Фальк, только что закончивший сьемки учебного фильма “Косяки в разных городах Европы” (Париж-Гренобль-Эдинбург-Лондон), и юная классическая музыкантша, широко известная своим... впрочем, чего там! – заняты тем, что ублажают фишку в себе. Мне нет дела до разогрева – я пришел слушать только их, Уоррена Эллиса, “Джимми Хендрикса скрипки”. Фальк, впервые попавший на такое мероприятие, вертелся как корова на льду. Отойдя к стойке, примчался с вытаращеннными глазами.

–Ты знаешь, кто здесь? Ник Кейв!

– Ну и что?

– Как что! Это мой любимый певец! Мой... – он пыхтел, шипел и махнув рукой снова убежал. До “Грязной Троицы” пять минут. Я пошел к сцене и тронул за плечо Даниэля. “Как только все закончится, сними вон того парня и не упусти, пожалуйста”. “Олл райт”,– меланхолично отозвался он,– “А кто это такой?” “Да, певец один”. Кейв отрешенно стоял рядом в дешевом свитерке и собесовских очках. Вокруг него ошивалось несколько девиц, но он, казалось, их не замечал и тоже смотрел на сцену... Dirty Three, девять месяцев как покинувшие Мельбурн при детективных обстоятельствах и с тех пор ночующие в дешевых отелях или поездах, появились настолько бесшумно, что все продолжали галдеть. Эллис взмахнул смычком и в зале воцарилась тишина, как по мановению палочки с дирижерского пульта.

“Романтика одиночества”, “страсть” – слова сейчас немодные. Но fuck моду, эта музыка трахает в душу. В ней нет никакой электронной дохлятины. Дичайший скрипач... Уоллес играл с такой эмоциональной отдачей, вытягивал каждую ноту c такой силой, что казалось мониторы разлетятся вдребезги... Помните Пита Таунзенда? Уоррен ведет себя на сцене точно так же, только в его руках маленькая скрипка. Он падает на колени, запрокидывает голову, тело дергается... Он плавает в своем собственном звуке, пьет его с неутолимой жаждой, как вампир свежую кровь. Безумная “Dirty Equation”, посвящение умершему другу “Indian Love Song”, похмельный скрежет “Kim's Dirt”, их бессмысленно описывать – просто нет слов, разбитные кантри-мотивчики, кельтский фолк, греческая сиртаки сплелись воедино в стоне. Заснеженные дороги, холодный ветер, тлеющая сигарета в зубах, скрип тормозов. Здесь и жизнь, и смерть, и вся та великая чума, что между ними. Они уносят вглубь времен. Они – мечтатели. И гитарист Мик, вобравший в себя за десяток лет в Сиднее весь саунд ранних австралийских восьмидесятых (Birthday Party, Laughing Clowns), и блюзовый гармонист Тони, дувший так, как будто бы записывал саундтрэк к “Сердцу Ангела”, и аккуратный барабанщик Джим, игравший осторожно, как бы боясь поранить свою установку... Перед вещами Уоррен прогонял телеги типа: “Флитвуд Мэк отправляется в постель с Грязной Троицей”, или...

– Эта песня посвящается только тем, кто понял как неправильно, грязно и глупо все на самом деле, и которых до сих пор это колышет. Эта песня – посвящение мертвым друзьям, которых вы когда-то знали, а теперь забыли... Эта песня о жизни и любви, и надежде, когда три утра, вы прикуриваете от электроплитки, и нечего есть, кроме жалких остатков пиццы трехдневной свежести, и ты хочешь напиться в говно, но никого нет рядом с башлями, и ты идешь в парк и сидишь до утра на грязной скамейке. Эта песня для всех у кого умирали друзья...

Уоллес обрывает мелодию. Все кончено. Даниэль ничего не слышит – он стоял под монитором и оглох. Довольный Фальк потрясает автографом Ника Кейва – тот пригласил его на party, но он торопится на последний поезд. Юная классицистка, надув губки, говорит: “Если бы не Кейв, то их никто не слушал... Все на одной ноте, и где он только учился на скрипке играть?” Известно где, в консерве, в Мельбурне.

Орангутаны, шимпанзе, бродячие висельники, алчные кредиторы, приверженцы психоанализа, самовлюбленные бритые фотографы и скучающие девицы кончают в мелодии проносящихся мимо рейсовых автобусов... Полицейские сирены, исходя в судорогах, обволакивают тело фосфoресцирующим блеском своих внутренностей. В мозгах честных тружеников царит полная порнография. Грязные улочки рядом с “Викторией”, стены, исписанные граффити, как отражение собственных страхов, нависают в неотвратимой скорби и печали, похихикивая в ехидной безысходности. Трудолюбивые и исполнительные как медоносные пчелы, вскармливающие британское правительство, окна Роста с укоризной cмотрят на продукты собственного производства – тела стареющих проституток, гложимых ностальгическим чаянием по полицейским сортирам, изящные потрошения маленьких карманников, ловцов кожаной мечты с хрустящими корочками. Мысль бьется в такт с пульсом мочевого пузыря, в брызгах пенящихся волн, cреди резвящихся дельфинов и депутатов русского парламента. Вы осмысляете положение... А жизнь продолжает свое бесконечное буги в сверкающей харкотине картечи, пронизывающей грудь в Эдинбургском пабе и выпадающей дохлым моллюском на песок Брайтонского пляжа. В то время как друзья рукоплещут вспышками фотообъективов демонстрациям сиятельных гомиков и восточных красавиц, Вы кружитесь в экстазе руководящей работы.

Умберто Папиросса

P.S. Второй диск Dirty Three “Sad & Dangerous” недавно вышел на лейбле Big Cat.

THE AUTEURS

ULU

Possibly March, 1996. Sorry, the editorial was on dope and lager.

Последние аккорды “Showgirl”, первого сингла (когда он вышел, группа играла у кого-то на разогреве в клубе “железнодорожников” Euston Rails в апреле 1992 года) с их ошеломляющего дебюта “New Wave”, выдвинутого спустя год на соискание приза “Меркурий” и проигравшего всего один голос. В зале воцарилась тишина. Сказать, что Люк Хейнес и его ребята потрясли публику – недостаточно. The Auteurs – одна из немногих современных групп, которые действительно приходят слушать, и одна из немногих, где текстам уделяется особое внимание – поэзия Хейнеса вобрала в себя постановки Джозефа Чайкина, мрачные образы “Бразилии”, непосредственность и юморной изыск “Короля-Рыбака”. Он не только мастер слова, но и прекрасный актер – каждое слово без нажима и надрыва адресуется слушателю. У него особая мягкость, обаяние, и даже когда нагнетается напряжение, и в песнях льются потоки крови – в этом есть какая-то утонченная и суровая деликатность. Даже в таких предельно жестких вещах как “Land Lovers”, они искусно вкрапляют акустические куски с виолончелью, стайло и ксилофоном. Экспериментруя с саундом они воссоздают обстановку средневековых замков – тяжелых позолоченных канделябров, пылающих факелов, рыцарских доспехов... А потом сквозь время отправляются к берегам Темзы, покрытой густым предрассветным туманом. Ленивые всплески волн, крякающие утки, изредка проносящиеся машины... И вот уже перед глазами предстает рай джанки – полутемные комнаты с хрустальной прохладой журчащих фонтанов и мраморных статуй.

После автокатастрофы в Испании, когда Люк счастливо отделался переломом обеих ног, они отсутствовали целый год – срок по нынешним временам огромный. Запись “Парка после Убийства” проходила в обстановке строжайшей секретности, ходило множество невероятных слухов, и среди них, что группа вообще не будет больше играть вживую, а продюсер Стив Альбини сотворил из их мягкого звука ну нечто совсем из ряда вон...

Хейнес – король “черной” иронии, мягких акустических баллад, в нем есть черта англичанам абсолютна несвойственная – полное обнажение, “душевный стриптиз”, но при этом он остается аристократически тонким. “Married To a Lazy Lover” – сухой кашель высохших джанки, ползающих в кучах мусора на заброшенных станциях – звук такой, как будто они парят над всем этим, в проносящихся мимо облаках, цепляющих серым брюхом усики антенн. Гитарную динамику “Tombstone” сменяет неземная “Junk Shop Clothes” – погружение в овердоз, когда нечем дышать, голова наливается свинцовой тяжестью, сердце переворчивается и проваливается в бездонный колодец. “Ребята, здесь такая атмосфера, что я выполз бы даже на костылях”,– говорит Люк. Убрав публику “After Murder Park” (одной из самых сильных песен этого года), он восклицает с едва уловимым смешком: “Да что вы хлопаете, я, наверное, петь разучился”. C такой же миной Сулла выходил в цирк под приветственные крики римского плебса, цедя: “Рукоплещите, рукоплещите глупые бараны”. Cыграв старый буги Рори Галлахера, Люк мягко роняет: “Похоже, мы превратились в Кисс... Маэстро, добавьте лирики суицида” – обращается он к виолончелисту. За шуткой они скрывали свои слабости – первый концерт за год после больничной койки, сырая программа, скромный тур по Англии – может они и хронические неудачники, но их пожирает белое пламя поэзии – и в этом вся прелесть.

DIRTY THREE

Garage

“DIRTY THREE at The Garage, London, December 1995” [O! Magazine, No. 4, Never Released because of the Shit Chief-Editor and the con-man Seva Novgorodtsev/Levenstain.February 1996, signed: Umberto Papirossa, pen-name of Alex Kervey, real name by passport – Alexander.A.Krivtsov]

Translated into English: Joseph Peschio, 2003

Exclusive photos: Daniel Rubinstein (London)

They very rarely play out, but in London’s hipster/punk music circles, they are known and loved. The hacks from the big glossies will have no truck with their shows, even though a select society from the banks of the Thames congregates at every one. The first person I run into is Bobby Gillespie. “I just about croaked the last time I saw this band, nearly took a knife to myself. The violinist used to play with Nick Cave, didn’t he? Best band I saw last year. How are they now?” Blixa Bargeld and Mick Harvey are frozen at the bar in tense expectation. Our photographer, Daniel, has been hanging around the stage with his camera for a long time. Falk, a Russian fat-ass movie critic, and a young, pretty classical violinist, widely known among young, pretty classical violinists by her outrageous sexual behaviour, are busy feeling important. I could care less about the opening act – I came to see them, Warren Ellis, “The Jimi Hendrix of the Violin.” Falk, who hasn’t ever been to a show like this, is floundering like a cow on ice. He returns from the bar in a fluster, his eyes bugging out.

“You know who’s here? Nick Cave!”

“Yeah, so what?”

“What do you mean, ‘So what?’ He’s my favorite singer! My…” He flushes, squeaks and runs off again.

Five minutes until The Dirty Three. I went up to the stage and tapped Daniel on the shoulder. “As soon as everything’s over, get on that guy over there and don’t let him out of your sight.” “All right,” he replied, “Who is he?” “Oh, some singer.” Cave was standing nearby in a cheap sweater and insurance-agent glasses. Off in his own world, he didn’t seem to notice the girls gathered around him and stared expectantly at the stage…

The Dirty Three, who split Melbourne nine months ago under sinister circumstances, living ever since in cheap hotels and trains, came out on stage so quietly that the crowd didn’t shut up. Then Ellis brandished his bow, and the hall fell silent.

“Romantic isolation” and “passion” are no longer fashionable concepts. But screw fashion, this music gets you where you live, fucks you in your very soul. There’s no cadaverous electronica in it. A wild fiddler… Wallace played with such emotional fervor, stretched every note with such intensity, that I thought the PA speakers would shatter like a whiskey glass on a tile floor… Remember Pete Townshend? Warren has the same stage presence, only there’s a little violin in his hands. He falls to his knees, throws his head back, his body jerks and spasms… He floats in his own sound, drinks it in with an insatiable thirst, like a vampire slurping up fresh blood.

There’s no describing the insane “Dirty Equation”, the requiem for a dead friend, “Indian Love Song”, or the drunken squall of “Kim’s Dirt”… Broken-down country motifs, Celtic folk, and Greek sirtaki woven together into a moan. Snow-packed roads, a cold wind, a smoldering cigarette in your teeth, squealing brakes. There is both life and death here, and all that great plague that sits between them. They are dreamers: the guitarist, Mick, who soaked up the sound of Sidney in the early eighties (Birthday Party, Laughing Clowns), the harp-player Tony, who blows like the Devil’s son farting on a steamy Louisiana afternoon, and the tasteful drummer, Jim, who plays carefully, as if afraid of killing his buzz… Warren drawled patter between songs, “Fleetwood Mac goes to bed with the Dirty Three,” or… “This song is dedicated only to the people who have understood how wrong, dirty, and stupid everything is, and who can’t find a moment’s rest ever since.” “This song is for dead friends you once knew, but have now forgotten…” “This song is about life and love, and about hope when it’s three A.M., you’re lighting cigarettes off the stove, and there’s nothing to eat but three-day-old pizza, and you want to get shitfaced, but nobody’s got anything, and you go to the park and sit on a dirty bench until morning.” “This song for everyone whose friends have died.”

Wallace breaks off the last tune. It’s over. Daniel can’t hear a thing – he was standing in front of a speaker. A satisfied Falk waves Nick Cave’s autograph. Cave invited him to a party, but he’s rushing to make the last train. The pretty, young classical violinist, pursing her lips, says, “If it weren’t for Cave, no one would listen to him… All one note… Who told him he can play violin?” Well, probably the profs at the Melbourne conservatory where he studied.

Orangutangs, chimpanzees, shell-shocked burnouts, greedy creditors, obsessed Freudians, arrogant photographers with shaved heads, and horny girls are coming in the melody of the highway busses burning past… Cop-car cherries, spasming, bathe the body in the phosphorescent flash of their innards. Total pornography holds court in the brains of the working man. The dirty little streets near the Victoria, walls covered with graffiti, loom with an irreconcilable grief. Between them roam the products of the Soviet thought war on Hitler – the bodies of aging prostitutes, consumed with nostalgia for cop-shop shitters, the elegant disembowelments of petty pickpockets, catchers of the leather dream. Thoughts beat in time with the pulse of my bladder, in the spray of foamy waves, among frolicking dolphins and deputies of the Russian parliamentary. You think over your position… And life continues its Primal Scream endless boogie like in Rimbaud`s `Le Mal` -Tandis que les cratches rouges de la mitraille - piercing a chest in an Edinburgh pub and coming out the other side as a dead mollusc on the sands of Brighton Beach. As your friends applaud with camera flashes the demonstrations of eminent queers and Asian beauties, you whirl in the ecstasy of Editor`s work.

P.S. The Dirty Three’s third album, “Sad & Dangerous”, has just come out on the Big Cat label.